Буермэны. Куприн, Фельтен, Чуковский, Житков

В начале XX века буер В России перестал быть модной новинкой, эксзотическим развлечением, он стал самым популярным зимним видом спорта, уступая разве что конькам… А еще буеров были талантливые поклонники из числа талантливейших писателей… 












Текст Сергея Борисова

“Так вот он какой, буер! Большая ручная и добрая птица! Буер со скоростью курьерского поезда мчится по заливу. Тихо позванивают над головой упругие паруса. Коньки режут лед, и за нами остается три ровных, стремительных, быстрых черты. Снизу ничего не разглядишь. Темно-серое туманное поле льда, а под ним – водяная глубина. Но мы легкие, мы летучие… Я смотрю вдаль, в небо, на далекий берег. Тогда мне кажется, что мы плавно и тихо несемся по воздуху. Взглянешь под собой, на лед, — мы бешено мчимся, поднимаемся или падаем – не разберешь»
C. Кундрушкин. Журнал «Рулевой» 1913 г.

Арестант. Николай Фельтен
Из тюрьмы он вышел под залог в пять тысяч рублей. Сумма не то что немалая – сумасшедшая. У самого Николая Евгеньевича таких денег не было – на то и был расчет следователя. Но кто-то собрал требуемое, внес, причем этот «кто-то» предпочел остаться неназванным. Имя его, конечно, знал адвокат Фельтена, через которого были переданы деньги, однако наивно было полагать, что он проговорится. И дело не только в этике, обязывающей блюсти интересы клиента, но и в том, что адвокат тоже был «толстовцем».
В сущности, из-за этого Николай Евгеньевич Фельтен и был заключен под стражу – из-за своей веры в Толстого и правоту его учения. Будучи одним из совладельцев издательства «Обновление», он выпускал и распространял книги и брошюры Льва Николаевича. В том числе те, которые к печати и распространению в Российской империи были строжайше запрещены. И за решетку Фельтен угодил как раз за это – за выпуск брошюры Толстого «Не убий».
Получилось, следствие само загнало себя в угол. Теперь Фельтена надо было отпускать. Что и было сделано – с предупреждением:
– Господин Фельтен, ваше освобождение не означает прекращения вашего дела. Вам предписано не покидать Санкт-Петербургской и сопредельных губерний, поскольку вы можете быть вызваны для дачи дополнительных пояснений и показаний.
У ворот тюрьмы Николая Евгеньевича ждала пролетка. В ней были его друзья – яхтсмены Стрельнинского парусного клуба. Туда молодые люди – Фельтену было 23 года, и его товарищам не более, – и отправились.
Катилось к концу жаркое лето 1907 года. Но еще было время, чтобы выйти на воду под парусами. И не только радости ради. Коренной петербуржец, правнук архитектора Георга Фельтена, помощника великого Растрелли, дворянин, Николай Евгеньевич собирался освоить ремесло контрабандиста. У него была собственная яхта – маленькая, но вполне мореходная, а к зиме он построит буер. Если книги Толстого нельзя печатать в России, он будет доставлять их нелегально: летом на яхте, зимой на буере – и никакая пограничная стража его не остановит. Потому что не заподозрит беспечного яхтсмена ни в чем противозаконном, а и заподозрит – не поймает.
В Стрельне, в мастерских яхт-клуба готовились к зиме. На козлах покоились треугольные рамы буеров. Из-под точильных камней сыпались искры – это правили коньки.
Фельтена обступили. И тут же было решено отметить его освобождение в буфетной. Засиделись допоздна. Разговор постепенно свернул в привычное русло – к парусам. Николаю Евгеньевичу это было на руку. Особенно его занимали буера, поскольку опыта обращения с ними у него почти не было, так, лишь несколько прогулок в минувшие зимы. Его интересовало все: когда появились, где…

* Легенда гласит: однажды, было это еще в XVII веке, почтенная голландская матрона решила отправиться на рынок. Чтобы сократить путь, дама спустилась на лед. Зима стояла суровая, лед покрыл бесчисленные каналы, деревянные башмаки женщины выбивали по нему частую дробь. Внезапно порыв ветра превратил юбки в парус, и дама заскользила по льду… На рынке она оказалась первой покупательницей. Впечатленные скоростью передвижения дамы больше, чем ее видом, местные рыбаки распрямили бочарные ободья, превратив их в полозья, сделали простенькую платформу, раскрепили на ней мачту, подняли парус – и понеслись.
Так появился первый boeier, а в честь домохозяйки, невольно ставшей его родительницей, ему присвоили ее имя – Linda.
Вскоре на каналах было полным-полно буеров, а коли так, то без выяснения не обойтись – кто первый и кто быстрей. И надо заметить, скорость те буера показывали вполне приличную – в пересчете на современные единицы измерения до 40 километров в час.
История дамы с раздутыми ветром юбками всего лишь легенда. На самом деле передвигаться с помощью ветра по льду люди стали гораздо раньше – и никто не назовет ни век, ни даже тысячелетие. Рыбаки вытаскивали свои лодки на лед и… Другой вопрос, что о какой-либо скорости здесь речи не шло, парус был лишь в помощь рукам рыбаков, толкавшим свои суденышки. Так было на Балтике, на Ладожском и Онежском озерах…. Но то лодки, рыбаки и тяжкий рыбацкий промысел. Как развлечение, как забаву, как спорт буер придумали голландцы.

О злоключениях Фельтена прекрасно знали в Ясной Поляне. И очень беспокоились, поскольку Толстой относился к Николаю Евгеньевичу с подлинно отцовской нежностью. Лев Николаевич считал его юношей светлым, одаренным, и лишь безмерная любовь Фельтена к парусным гонкам казалась писателю несколько странной, как-то не очень сочеталась она с такими серьезными занятиями, как литература и философия. Впрочем, юность быстротечна: придет время – остепенится.
Или нет. Не остепенился же Куприн.

Лихач. Александр Куприн

Когда Толстой познакомился с Куприным, он так отозвался о нем: «Мускулистый, приятный… силач». И это была чистая правда. Хотя и не вся.

Мускулистый – да, приятный – тоже да, если в трезвом виде, но главным качеством Куприна был азарт, а еще то, что непереводимо с русского ни на какой язык – лихость. Вот почему искусство цирка Куприн ставил выше прочих «мельпомен», особенно выделяя «летунов под куполом». Ну и борцов, разумеется, которые проводили на бесчисленных аренах бесчисленные же чемпионаты.
Александр Иванович и сам был под стать своим героям. В Киеве он организовал атлетическое общество, в Одессе опускался на морское дно в водолазном костюме. Там же ходил на скумбрию и камбалу с рыбаками, удивляя тех своей сноровкой в обращении с парусами и признаваясь другу Батюшкову:
– Однако же против балаклавских они никак.
Столь строгая оценка сравнима с отзывом ученика о первой учительнице, лучше которой и быть не может. Ведь это в Крыму отчаянный мореман Коля Костанди обучил Куприна править лодкой и не убавлять паруса даже при самом сильном ветре.
Умения свои Куприн смог проявить на яхте любимца Одессы, лучшего из русских спортсменов Сергея Уточкина. У того была яхта, носившая имя чудное и вызывающее – «Баба Ягуржъ». Построена она была с единственной целью – побеждать. Поэтому парусов на ней было слишком много, корпус – хрупок, киль – слишком облегчен.
– К-когда к-кренится – у-у-ух! – говорил, привычно заикаясь, Уточкин. – Хорошо!
И Куприн соглашался:
– Да, хорошо. Может, еще прибавим?
Что и говорить, яхта была классной «гончей». Она приходила первой к финишу в любой гонке. Но и хозяина своего столь же часто испытывала на прочность. Как-то «Баба» перевернулась, Уточкина накрыло парусом, он едва не захлебнулся. Это происшествие, однако, не охладило его пыл, и Уточкин продолжал закренивать без нужды и рисковать для удовольствия, часто не заботясь о целости своей яхты и тем более не жалея чужих.
– Иду на т-таран! – подмигивал он Куприну и громко хохотал.
Александр Иванович отвечал смехом на хохот: такая «виктория» ему по вкусу!
И только людям на яхте, которую собирался «таранить» Уточкин, было не до смеха. Да и кончились подобные «цирковые упражнения» плохо.
«Неподобающее спортсмену поведение господина Уточкина, – значилось в решении правления Императорского Черноморского Одесского яхт-клуба, – вынуждает воспретить ему участие в гонках, организуемых обществом».
Пришлось Уточкину в буквальном смысле вернуться на землю… чтобы завоевать воздух. К небесам на воздушном шаре с ним отправился и Куприн.

Читайте также  …и Херст с ними: Чарли Чаплин, Мэрион Дэвис, Томас Инс

Волей «императорских» яхтсменов отлученный от паруса, Куприн тем не менее выражал уверенность, что расставание это временное и возвращение состоится. Так и случилось. Причем произошло это не на знойном юге, а на холодной Балтике, и не летом, а зимой.

В 1911 году Александр Иванович купил маленький домик в Гатчине, собираясь стать примерным семьянином и домоседом. Однако недалеко был Финский залив, и Куприна тянуло туда, как железную стружку к магниту. Летом он ездил в Петергоф, где наблюдал за парусными гонками, еле удерживаясь, чтобы не напроситься к кому-нибудь на борт.

Нередко компанию ему составлял молодой, но какой-то «всепроникающий» критик, литератор и издатель Николай Корнейчуков, известный больше по псевдониму Корней Чуковский. С ним Александр Иванович был знаком со времен сатирического журнала «Сигнал», который Чуковский издавал, а Куприн в котором от случая к случаю печатался.

Увы, к зиме парусная жизнь в Петербурге замерла. По крайней мере, Куприну так казалось…

Как-то, будучи в гостях в местечке Куоккала, в «Пенатах» художника Ильи Репина, Александр Иванович встретился там все с тем же Чуковским. Тот жил поблизости и зашел к Репиным просто по-соседски.

Слово за слово, и Куприн с Чуковским предались приятнейшим воспоминаниям о часах, проведенных в Петергофском кружке любителей спорта.

– Как жаль, – сказал Куприн, – что Петербург так далеко на севере. Вот бы сейчас в море, и чтобы парус над головой.

– Воды не обещаю, но парус будет, – откликнулся Чуковский.

Много-много позже Корней Иванович так опишет их прогулку с Куприным по льду Финского залива: «В морозный и солнечный день Александр Иванович отправился вместе со мною по гладкому, ослепительно сверкавшему насту на лыжах под парусом, и, хотя до той поры ему никогда не случалось пользоваться парусом для лыжного спорта, он сразу же, как истый спортсмен, усвоил технику этого дела и молодецки понесся вперед по направлению к Кронштадту. Жаль, что в настоящее время этот спорт у нас не в чести. Лыжи для него нужны особенные – на узеньких железных полозьях, чтобы не расползались на льду. Парус натягивается на длинные бамбуковые палки, связанные бечевкой крест-накрест, между ними перекладина, за которую вы и хватаетесь, приладив парус у себя за спиной».

Куприн был не просто впечатлен – вдохновлен! Едва ли не каждые выходные он отправлялся в Петергоф или Стрельну, чтобы насладиться видом стремительно летящих буеров. Так зачастил, что Елизавета Морицовна, в девичестве Гейнрих, супруга писателя, жаловалась в письмах родным: дескать, Александр Иванович находится в сильном увлечении, все чаще заговаривает о покупке буера, и единственное, что пока его удерживает, это мысль: а не построить ли буер самому?

У Куприна между тем появилась масса знакомых среди буермэнов, как называли себя эти счастливые покорители ветра и льда. Одним из новых приятелей оказался Николай Фельтен.

Невысокий, коренастый, с походкой вразвалочку, был Николай Евгеньевич человеком, что называется, «на слуху». В 1909 году после долгого разбирательства его все же приговорили к шести месяцам заключения в крепости за издание запрещенных книг Толстого. В кругу же яхтсменов Фельтен был известен прежде всего как страстный буерист – последние пять лет он им был просто одержим. О буерах как таковых, и тем более о буерном спорте, в Петербурге Николай Евгеньевич знал все…

* Английский инженер Джон Перри, приглашенный в Россию в 1698 году Петром I, вспоминал: «Что касается царя, то он имеет нарочно устроенные лодки, искусным образом приспособленные для катания на льду».
Для катаний на буере царь приказывал расчищать дорогу на 100 шагов в длину и на 30 в ширину. Об этом свидетельствовал «главный токарь» Андрей Нартов: «Но как водяного плавания по краткости лета Петру Великому было мало, то приказывал он от дворца к крепости на Неве лед расчистить, где на ботах и других малых судах, поставленных на полозья и коньки, при ветре под парусами с флотскими офицерами и знатными господами как бы по воде катался и проворно лавировал. При сих забавах потчевал всех горячим пуншем и говаривал: «Мы плаваем по льду, чтобы зимою не забыть морскую экзерцицию».
Потом царь задумался об использовании ледовых парусников в хозяйственных и военных целях. 31 августа 1721 года он издал указ «Об учреждении почты между Петербургом и Котлиным островом», в котором было велено на Партикулярной верфи изготовить «почтовые буера». Также Петр планировал использовать буера для набега на берега Швеции, для чего были изготовлены «парусные площадки» вместимостью до 20 гренадер.
Только было ли исполнено «почтовое» повеление государя и применялись ли «парусные площадки» на практике, неизвестно. Но вот что известно доподлинно: при создании знаменитой «Невской флотилии», фактически первого яхт-клуба в мире, был учрежден специальный флаг – «флаг яхт и буеров».

– Увы, – говорил Фельтен, – со смертью Петра I о буерах забыли почти на 100 лет. Только в 1819 году на Адмиралтейской верфи был построен буер, который предназначался для использования фельдъегерями. И что вы думаете? Он был «в строю» до 90-х годов. И военное применение буерам нашлось. В районе реки Сестры – той, что служит границей Российской империи и Великого Княжества Финляндского, несут службу буера. Вернее, службу несет 1-я пограничная бригада отдельного корпуса пограничной стражи, а буера, можно сказать, у нее на вооружении. Только не в лучшем виде пограничники их содержат, что на скорости сказывается, уж я-то знаю…

Читайте также  Джон Леннон: яхта – его последняя мечта

Контрабандист. Николай Фельтен

Осенью 1907 года Николай Евгеньевич несколько раз уходил на яхте из Стрельны на разведку. А потом… Брошюры Толстого печатались в Финляндии и доставлялись в какую-нибудь из прибрежных деревушек. Там Фельтен их забирал, упаковывал в тюки, а те в свою очередь укрывал под палубой яхты. После этого он отбывал обратно в «русские воды» – в Стрельне и Петергофе его уже ждали курьеры, готовые развезти брошюры по тайным адресам.

Фельтен совершил несколько таких рейсов, и все заканчивалось благополучно, хотя по заливу рыскали катера пограничной службы, исправно досматривавшие даже самые маленькие суденышки. Но прав был Николай Евгеньевич: кто заподозрит белопарусную яхту? Рыбацкие лодки куда подозрительнее, сколько их, груженных контрабандной мануфактурой и табаком, шныряют по Финскому заливу, да пожалуй, что сотни.

Об осмотрительности все же забывать не стоило. Николай Евгеньевич и не забывал – всегда был настороже. И когда ходил на яхте, и когда пересел на буер, на котором сделал больше десяти рейсов в Финляндию.

И вот последняя «гастроль». Потому что – весна, лед затягивает водой, часто опускаются туманы. Загрузившись книгами, Фельтен взял курс на Петергоф. Внезапно из-за мыса показался буер пограничной стражи. На мачте его трепетали флаги, приказывающие остановиться для досмотра. Но послушаться и остановиться было равносильно тому, чтобы самому себе подписать приговор. И Фельтен не стал убирать паруса. По счастью, до полосы непроглядного тумана, прижавшегося ко льду, было совсем недалеко. Но и пограничники были близко!

Он успел. Буер нырнул в туман и растворился в нем, чтобы вновь обрести очертания уже у другого берега, затерявшись среди вышедших на прощальную весеннюю прогулку буеров Петергофского кружка любителей спорта.

* Самые представительные гонки на буерах в России проводил Петергофский кружок любителей спорта. В них участвовало до 100 «снарядов»!
Первенство свое в этом деле кружок удерживал на протяжении многих лет. Однако назвать Петергоф «столицей» русского буерного спорта, наверное, было бы неверно. Хотя бы потому, что поначалу такой «столицей» был Кронштадт. В начале 30-х годов XIX века там были три буера, принадлежавшие командирам фрегатов «Паллада», «Беллона» и парохода «Геркулес». К середине века буеров было семь, а в 1875 году в мастерских Санкт-Петербургского Речного Яхт-клуба был построен первый спортивный буер «Метель». Его появление вызвало среди яхтсменов ажиотаж, и спустя пять лет в Петербурге насчитывалось уже несколько десятков подобных «снарядов».
В 1882 году прошли первые буерные гонки. В них участвовал самый большой в стране буер «Елка» длиной 15 м, с площадью парусов 190 м². В тот день, 20 января, один из буеров просвистел от Кронштадта до Ораниенбаума всего за семь с половиной минут!
С годами совершенствовалась конструкция буеров, они становились легче и, что особенно способствовало их популярности, дешевле. Впору было говорить о расцвете буерного спорта в России. Особенно показательной была зима 1913–1914 годов. Гонки проводились каждую неделю. Все чаще буермэны отправлялись в дальние многодневные походы.
На гонки в Петергоф приезжали тысячи зрителей. Интерес подогревал драматизм соревнований: 19 января 1914 года штормовой ветер разметал вышедшие на старт буера, так что финишировать удалось лишь одному, все остальные – в щепки. Месяцем позже при попытке установить рекорд дневного перехода в соперничестве с буером «Ледок» погиб буер «Танго». Но рекорд был установлен – 180 верст!

Николай Евгеньевич Фельтен был активным участником гонок на буерах, проводившихся Петергофским кружком любителей спорта, Речным Яхт-клубом, другими обществами и клубами Санкт-Петербурга. Хотя иногда ему приходилось оставаться на берегу, то есть на льду, в качестве судьи. Такую ответственную роль ему отводили не только в знак уважения к его прежним победам, но и потому, что Фельтен был редактором журнала «Рулевой» и «курировал» как раз буерный спорт.

А ходить за «нелегальщиной» в Финляндию больше не было нужды. После смерти Льва Николаевича Толстого цензура в отношение его книг стала много снисходительнее.

Наблюдатель. Корней Чуковский

– Никто не боится мертвого льва, – как-то обмолвился Корней Чуковский и покосился на Фельтена: не слишком ли задел того случайный каламбур?

Однако Николай Евгеньевич то ли не расслышал – в последнее время он стал туг на ухо, то ли и это и впрямь его не задело. Да и то, дело давнее. Сколько лет прошло после смерти Толстого, сколько эпох кануло. Одна революция, другая, Ленин и его смерть, голод, холод, НЭП. Все изменилось, вот и Фельтен уже не тот – глаза выцвели, голову бреет, походка грузная. И не «толстовец» он уже – большевик. Но морю не изменил: по-прежнему ходит на яхте, гоняет на буере, и работа у него подходящая – в журнале «Торговый флот».

Разговор о Толстом как-то сам собой иссяк, как прежде – о Куприне, которого Чуковский очень любил, а Фельтен – почитал.

Кстати, а ведь не сдержал слово Александр Иванович – не купил буер и не построил. Все откладывал, откладывал, на чужих ходил, а потом война, белая армия, отъезд в Париж… Говорят, сейчас «строит» мемуары. Еще говорят, написал об Уточкине, как тот умирал от пневмонии, морфия и кокаина, искалеченный и безумный. Может, напишет и о светлом – о той прогулке по Финскому заливу с парусами за спиной.

– Я что зашел, Николай Евгеньевич, – после паузы сказал Корней Иванович. – Мы с вами все о литературе, а тут другое дело. Боба… ну, Борис, мой сын, решил построить буер. Выходит у него, на мой взгляд, нечто несуразное. Хотя он говорит, что им Борис Житков все-все рассказал. Так, может, зайдете, посмотрите?

– Ну, если для них Житков авторитет… – протянул Фельтен, но обижаться не стал: – Ладно, зайду.

Дальнейшие события нашли отражение в дневнике Корнея Чуковского.

22 января, 1928. У Бобы большое горе: с августа до сего дня он вместе с Женей Штейнманом строит буер. Это была героическая, творческая, грандиозная работа. Они стали завсегдатаями Предтеченского рынка: высматривали, как бы по дешевке купить бревна, гайки, железные скрепы, паруса и проч. Купили бревна невероятной толщины; как они довезли их до нашей квартиры, непостижимо никакому уму. Целую зиму они до последнего поту трудились над этими бревнами, тесали их, стругали, оболванивали…. Откуда-то достали три конька невероятной тяжести – которые сами вырезали из толщенного железа, и когда все это было готово, когда сшит и выстиран парус, когда буер в виде огромного треугольника занял всю Бобину комнату, – решили позвать Бориса Житкова, который и научил их построить этот буер. Я настоял на том, чтобы кроме Житкова позвать и Н. Е. Фельтена, живущего в двух шагах от меня – в том же доме, где Маршак.
Фельтен пришел… Буерист он первоклассный, второго в России такого нет. Глянул он на Бобин буер (а Боба был у Жени) и сказал: «Бедные, бедные дети. Что же теперь будет?» И стал говорить шепотом, как будто случилось несчастье. Оказалось… мальчики потратили вдесятеро больше работы, чем нужно. Буер строится из досок, а не из бревен. Коньки должны быть деревянные, обитые железом, а не стопудовые полозья. «Если они явятся с таким буером на взморье, их засмеют».
Тут пришли мальчики. Фельтен высказал им свое мнение. Они смотрели на него насупленно, но бодро. Они были уверены: Борис Житков придет и в одно мгновение сразит дерзновенного критика.
Звонок. Житков. Фельтен прямо без обиняков выложил ему что думает. Житков глухим и тихим голосом стал пренебрежительно возражать. Ф. по глухоте не слышал и переспрашивал, но Житков не удостоил его более громких ответов… Я видел, что ему мучительно неловко, что с буером он осрамился.

Знаток. Борис Житков

Одноклассникам Боря Житков казался важным, гордым, даже надменным. Так не считал только Коля Корнейчуков, и вскоре ребята накрепко сдружились.

Читайте также  Тайна «Сен-Филибера»

Борис играл на скрипке, изучал фотографию, потом, в подражание своему кумиру Сергею Уточкину, занялся парусным спортом. Он и своего друга увлек новым делом. Они даже построили настоящую яхту… ну, почти настоящую, вообще-то это был обычный ялик, но с мачтой и самым настоящим парусом на ней.

После гимназии Житков поступил в Одесский (или как тогда говорили, Новороссийский) университет и с головой погрузился в учебу и… революционную деятельность. После того как в Харькове казаки нагайками разогнали студенческую демонстрацию, Житков организовал в университете забастовку. Требования бастующих Борис Житков озвучил на студенческой сходке:

– Свободу арестованным студентам! Проклятия бесчинствующим казакам!

За участие в «беспорядках» его исключили из университета. С огромным трудом ему удалось восстановиться. Тогда же Борис Житков подал прошение о переводе в Петербургский университет, но получил отказ.
Настроение после такого запрета было подавленным, и Житков обратился к спасительному средству – парусу, который всегда выручал его прежде. На яхте «Секрет», которая пришла на смену ялику и тоже была построена своими руками, он участвовал в гонках, а в каникулы нанимался на «дубки» – каботажные парусники, напоминающие фелюги, и на них ходил в Турцию и Болгарию.
– Хочу быть штурманом! – заявил он как-то во всеуслышание и добился своего: сдал экстерном экзамены и отправился через три океана из Одессы во Владивосток штурманом на грузовом пароходе.

В революцию 1905 года Борис Житков изготовлял взрывчатку для бомб и помогал печатать листовки. А потом опять ушел в море на большом паруснике.

С 1911 по 1916 год Житков учился на кораблестроительном отделении Петербургского политехнического института. По окончании был откомандирован в Англию, где принимал моторы для русских самолетов. В 1917 году он снова в родной Одессе, снова в порту, но уже не штурманом – инженером, и уже не до парусов, не до гонок. Война!

Написать первый рассказ подбил Житкова старый друг Колька, ставший в Петрограде влиятельной фигурой среди журналистов и писателей.

– О чем писать? – спросил Житков.

– О том, что ты лучше всего знаешь, – ответил Чуковский.

– Тогда о кораблях и море.

В 1924 году в журнале «Воробей» вышел первый рассказ Житкова, а к концу года сборник рассказов «Злое море». И все согласились: да, у нас появился новый писатель-маринист, причем маринист особый и небывалый – пишущий для детей.

Рассказами Житков не ограничивался. Будучи человеком, владеющим не одним десятком профессий, со страниц журнала «Новый Робинзон», где он вел разделы «Как люди работают», «Бродячий фотограф», «Мастеровой», он рассказывал, как сделать звонок, шалаш, лук, планер, буер. Да-да, его книжечка «Буер-самоделка», вышедшая в 1927 году, была очень неплоха. Ну а то, что два мальчика – Боба и Женя – его (штурмана, яхтсмена и буериста!) плохо слушали, так разве он в том виноват?

И, успокоив себя такими соображениями, Борис Житков стал напевать любимое, чуть гнусавя, подражая тем Александру Вертинскому:

Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро.

Весь я в чем-то норвежском!

Весь я в чем-то испанском!

Вдохновляюсь порывно!

И берусь за перо!

Стрекот аэропланов!

Беги автомобилей!

Ветропросвист экспрессов!

Крылолет буеров!..

И не нужно было гадать, какая из строчек Игоря Северянина для него, Бориса Житкова, самая лучшая, любимая.

Участник. Корней Чуковский

И все же, думал Житков, с ребятами как-то некрасиво получилось.

О том же писал Чуковский…

22 января, 1928. Мальчики не поверили в поражение Житкова. Хотя Фельтен повел нас всех к себе, хотя он показал нам чертежи буеров, хотя он даже подарил мальчикам свой «Торговый флот», где напечатаны статьи о буерах, мальчики стояли за Житкова и к Фельтену относились с угрюмой недоверчивостью. Но вот третьего дня утром Боба вскакивает неодетый с постели и начинает чертить какие-то закаляки на бумаге. «Боба, что ты делаешь?» Он застыдился… «Все надо новое, это никуда не годится!» – решил Боба, и такое решение стоило ему дорого, так как он на старый буер убил всю зиму и мечтал проехаться на нем еще в прошлую субботу.

Николай Евгеньевич Фельтен, сам не зная почему, тоже чувствовал вину перед мальчиками, построившими этого уродца, недостойного гордого звания «буер».

Он думал: что же сделать такого, чтобы не убить в ребятах нарождающуюся любовь к парусу? И тогда он позвонил Чуковскому.

30 января, 1928. Вчера позвонил из Стрельны Фельтен: приезжайте сюда, в яхт-клуб, покатаю на буере. У меня было много дел, но я бросил все — и с Бобой и Женей двинулся в Стрельну. … Яхт-клуб на берегу залива — лед отличный, скользят буера, но как? Их возят буермэны туда и сюда, потому что ветра ни малейшего. Но я вообще был рад подышать свежим воздухом и забыть обо всем, Фельтен был очень мил и все извинялся, как будто безветрие – его вина. Боба и Женя впряглись в буер и возили меня по заливу, так что, закрыв глаза, я чувствовал себя на несущемся под парусами буере.

И все были счастливы.

Опубликовано в №71 (1-2), 2015 г.

Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru